Вопросы истории и культуры

северных стран и территорий

----------------------------------

Historical and cultural problems

of northern countries and regions

 

Научные статьи

 

Этнография

 

И.Н. Белобородова

(Санкт-Петербург)

 

Традиционное природопользование русских Архангельского Севера:

историко-этнологический подход к определению исследовательского поля

 

Исследование традиционного природопользования входит в широкий круг проблем взаимодействия человека и окружающей среды, которые  в отечественных гуманитарных и обществоведческих науках традиционно (со времен М.В. Ломоносова) являются предметом изучения и апробации методологических установок различных школ и отдельных авторов [1]. Можно сказать, что исследование этого круга вопросов претендует на ведущее место в перечне базовых проблем не только географической, но и исторической науки. Это в полной мере можно отнести и к отечественной этнографии/этнологии, зародившейся в качестве самостоятельной научной дисциплины в недрах Русского Географического общества. Один из первых руководителей отделения этнографии РГО Н.И. Надеждин называл этнографию и географию «двумя первыми основаниями истории». Идеи географического направления русского эволюционизма, активно развивавшиеся Н.И. Надеждиным, антропогеографическая направленность работ Д.И. Анучина, этногеография В.Г. Богораз-Тана во многом задали ту систему исследовательских координат, в рамках которой долгое время велись отечественные этнографические разработки. Советская этнографическая школа, определившись как историческая дисциплина на базе марксистско-ленинской методологии, в качестве одного из основных методических подходов использовала положение К. Маркса о том, что нельзя приблизиться к пониманию истории, «исключив из исторического движения теоретическое и практическое отношение человека к природе, естествознание и промышленность» [2].

Основываясь на принципах исторического материализма, советская этнографическая школа в полной мере отдала дань «трудовой концепции» фольклориста В.И. Чичерова,  разработанной им в 1950-е годы.  Суть  концепции,  в общих чертах, можно охарактеризовать следующим образом: народное сознание осваивает окружающий его мир исключительно в практических целях, для «обслуживания» трудовой деятельности (и его ритуального оформления), предстающей, таким образом, как исходный и основной  смысл человеческого существования. Признание важной роли фактора географической среды в генезисе и истории различных этнических общностей нашло свое отражение в разработанной советскими этнографами «собственно этнографической» классификации народов мира по хозяйственно-культурным типам (ХКТ) и историко-этнографическим областям (ИЭО) [3]. В конце 1970-х гг. в связи с общей «экологизацией» гуманитарных и общественных наук, в отечественной этнографии началось формирование новой научной дисциплины – этноэкологии. В рамках этой субдисциплины в качестве главных задач было заявлено изучение традиционных систем жизнеобеспечения, а также способа их адаптации к природным и социально-культурным условиям среды обитания [4].

Параллельно с формированием этнической экологии шло формирование концепции антропогеозеноза В.П. Алексеева, под которым понимался «симбиоз между хозяйственным коллективом и освоенной им территорией (или, говоря иначе, коллектив в сочетании с эксплуатируемой им территорией) на ранних этапах человеческой истории» [5].

Все это свидетельствует о масштабности проделанных работ по историко-этнографическому/этнологическому изучению проблемы взаимоотношения человека и природы, однако не дает оснований считать применяемые подходы и методы адекватными сути исследования. Это в полной мере можно отнести и к такому важнейшему объекту исследования, как традиционное природопользование.

Сам термин «природопользование» (“Nature management”) впервые  был применен географом Ю.Н. Куражсковским (1959 г.) в ограничительном, эколого-биологическом значении [6]. Дальнейшее уточнение понятия привело ученых к выводу о том, что под «природопользованием» следует понимать отрасль знаний, изучающую воздействие человека на природу, причем как в позитивном, так и негативном планах [7]. В соответствии с этим, природопользование было определено как «совокупность воздействия человечества на географическую оболочку Земли, рассматриваемая в комплексе (в отличие от отраслевых понятий – водопользования, землепользования, лесопользования и др.)» [8].

В настоящее время изучение природопользования, по справедливому замечанию Н.Ф. Раймерса, относится к междисциплинарным исследованиям, находясь на стыке  экономических  наук,  географии,  истории, других  фундаментальных  и целого ряда отраслевых наук. Ученый полагает, что «объектом природопользования как науки служит комплекс взаимоотношений между природными ресурсами, естественными условиями жизни общества и его социально-экономическим развитием. Предметом природопользования можно считать оптимизацию этих отношений, стремление к сохранению и воспроизводству среды жизни...» [9].

В отечественной этнографической/этнологической науке понятие «природопользование» стало чрезвычайно популярным, в первую очередь, благодаря экологическим исследованиям, в рамках которых оно осознается как «особая часть задач экологии человека» (В.И. Козлов) или как одна из «теорий» «социальной экологии» (В.Д. Комаров) [10]. Тем не менее, следует признать, что ни сам термин «природопользование», ни методологические основы и методические приемы изучения явления под ним скрывающегося, в отечественной этнографии/этнологии не получили концептуальной разработки. В большинстве своем историко-этнографические /этнологические работы по природопользованию сводятся к более и менее удачным попыткам применить общую теорию природопользования (учение о биосфере и охране природы) к изучению культурно-бытовых и, в последнее время, социально-политических процессов у различных народов мира. Обращает на себя внимание тот факт, что, как правило, эти исследования проводились и проводятся преимущественно среди народов, находившихся или достаточно полно сохранивших пережитки  доиндустриальных  (традиционных) культур (например, коренные народы Севера, Кавказа и пр.). В этой связи этнология была вынуждена терминологически уточнить объект своего исследования, введя понятие «традиционное природопользование» или «исторический опыт природопользования».  При этом основной интерес ученых был направлен на изучение механизмов адаптации коренных этносов к вмещающему их ландшафту, что чрезвычайно расширило предметные рамки за счет обращения к биологическим, географическим, технологическим и некоторым другим аспектам проблемы [11]. С другой стороны, установка на исследование доиндустриальных культур в качестве основного объекта изучения природопользования в этнографической постановке вопроса привела к неоправданной идеализации традиционного опыта ведения хозяйства и, в конечном счете, к не совсем корректным   выводам  об  исключительной «рациональности» (при известных оговорках) традиционного природопользования. Однако использование природы (а не управление ею, как в английском эквиваленте – «Nature management») вряд ли вообще является до конца рациональным в природоведческом смысле, а выступает таковым только с точки зрения человека. Причем понимание «рациональности» и рисков, с ним связанных, носит субъективный оценочный характер как с точки зрения этнической группы или этнофора, так (особенно) и  с позиций научного знания. Очевидно, что поддержание стабильности человеческих коллективов за счет использования ими природных ресурсов в разные исторические эпохи имело различную степень интенсивности и наполненности, изменяясь в соответствии с изменениями природно-климатических условий, нравственных, религиозных и оценочных мотиваций хозяйственной деятельности и т.п.

Исходя из этого, наиболее адекватным в этнографическом познании традиционного опыта использования природных ресурсов является оценка этого опыта с точки зрения носителя культурной традиции (имманентный подход), исследуемой во взаимосвязи объективированных и когнитивных форм культуры. К первым можно отнести изучение этно-экологических особенностей освоения социо-природной среды (формы производства, хозяйственной, промысловой и иной деятельности, обусловленной природно-климатическими, ландшафтными и ресурсными особенностями территории). Особое внимание при этом следует уделить изучению комплексных форм природопользования. Здесь же могут быть исследованы основные объективированные элементы культуры: пища, одежда, жилище и пр. Хотя, как показывает анализ материала, динамика и специфика этих элементов рельефнее всего проступает на достаточно больших пространственных и временных срезах.

Исследование когнитивных форм традиционного природопользования можно обозначить как систему мировосприятия носителей культуры в конкретном пространстве. Для традиционных обществ такими ключевыми системами были: 1) система торговых путей с центрами вокруг городов и ярмарок. Изучение данного материала позволяет не только фиксировать традиционные формы, направленность и интенсивность товарообмена, но, в первую очередь, выявить один из важнейших механизмов жизнеобеспечения для каждой конкретной территории, а также  - очертить границы этой территории (микроареала). 2) Система брачных кругов. Ее изучение позволяет разрабатывать широкий круг проблем, связанный с воспроизводством этноса в пределах конкретной территории. Сюда могут быть включены исследования половозрастных аспектов культуры, брачных норм и обычного (семейного) права, а также  - этнодемографии и социализации. 3) Духовное освоение пространства через изучение системы сакральных мест и действий (официальных и неофициальных, стадиально и даже конфессионально разнородных), образующих ту систему координат, которая поддерживала духовные основы жизнеобеспечения каждой конкретной территории.

Функции всех систем этого уровня, в конечном счете, сводящиеся к поддержанию эколого-демографического равновесия между ресурсами территории и воспроизводством на ней жизни и жизнедеятельности (т.н. «большие инновационные циклы» по А.Б. Ракитову) актуализируются через  идентификационные характеристики, т.е. осознание единства этноса (или его отдельных групп) как социально-территориальной общности. Кроме того, с процессом самоидентификации связано формирование относительно стабильных стереотипов поведения (хозяйственных, социальных, этнических, конфессиональных), что, в конечном счете, обуславливает и формирование механизмов приспособления этносов и/или их отдельных групп к окружающей среде. Процесс выявления этих механизмов, как и их влияния на окружающую среду, можно рассматривать в аспекте последовательной смены доминирующих культур природопользования.

Таким образом, под «традиционным природопользованием» в этнографической постановке вопроса можно понимать комплексное исследование исторических форм традиционных видов хозяйственной деятельности,  элементов традиционно-бытовой культуры, которые обладают этнодифференцирующими признаками и служат индикаторами включения этноса в ландшафтную среду (объективированные формы культуры), а также, - особенности символического мира и ценностные ориентации носителей локальных (территориальных) культурных традиций в освоении пространственно-временного континуума, выраженные в стереотипах хозяйственного и экологического поведения и самосознании этнических групп и этнофоров.

Строго говоря, подобный подход к традиционному природопользованию и – шире – этнической экологии – не нов как для отечественного, так и зарубежного исследовательского опыта («экосистемная этнография», «процессуальная экоэтнография», «география человека» и пр.) [12].

Одним из методологических построений, активно функционирующим в западной и современной отечественной гуманитаристике, является социальная  и культурная антропология. Представляется, что именно в рамках культурно-антропологического подхода жизнеобеспечение как форма человеческого существования может стать предметом анализа и объяснения, а не только описания и оценки, как это было в предшествующие времена. «В настоящее время принято считать, что культурная (социальная) антропология - это социально-научная дисциплина, в рамках которой человек изучается через анализ его взаимодействия с природным и искусственным окружением; через исследование причин, факторов и механизмов, обусловливающих порождение, поддержание и изменение людьми создаваемых ими объектов (артефактов)» [13].

Когнитивные и культурно-антропологические подходы в настоящее время являются преобладающими в изучении традиционного природопользования, причем как традиционных, так и индустриальных и даже постиндустриальных обществ. Показательна в этом отношении ситуация с изучением исторических форм природопользования русских, которое до последнего времени рассматривалось в рамках традиционной для отечественных исследований «аграрной истории» и «земледельческих традиций русского крестьянства» [14].Наиболее впечатляющих результатов в преодолении методологической узости российского крестьяноведения достигли сибирские этнологи и историки, которые заявили о перенесении исследовательского акцента в изучении традиционного природопользования русских крестьян Урала и Сибири с социально-экономических процессов на самого крестьянина, как носителя традиционной культуры, хозяйственной в том числе [15].

Анализ работы сибиреведов позволяет согласиться с мнением С.В. Турова о том, что «к началу 90-х годов в сибиреведении сложился новый подход – историко-экологический». По мнению ученого, «сущность этого подхода заключается в том, что в изучении процессов формирования и развития локальных хозяйственных структур и этнокультурных традиций исследователи учитывают природную среду не как фон, а как мощный и постоянно изменяющийся (масс-энергетический обмен) фактор» [16]. Можно добавить, что историко-экологический подход, как органическая часть культурно-антропологического, отвечает задачам собственно  этнографического/ этнологического знания и позволяет изучать опыт традиционного природопользования с учетом того богатейшего опыта, который был накоплен в рамках «аграрной истории» на базе как исторических, так и этнографических источников. Это же относится и к такому важнейшему разделу этнической экологии, как исследование механизмов адаптации этносов к условиям среды обитания. В рамках историко-экологического подхода этот феномен, как представляется, получает свою этнографическую (культурологическую), а не популяционно-биологическую «окраску», что методически более соответствует задачам этнографического изучения традиционного природопользования.

Чрезвычайно важным в разработке проблем традиционного природопользования в рамках заявленного историко-экологического подхода является выбор объекта исследования  (социального таксома). Как справедливо отметил В.И. Козлов, природная среда, в которой обитает каждый конкретный этнос не представляет собой полностью однородного явления и потому считать всю этническую общность главным объектом этноэкологических  исследований   было бы   неправомерно. «Что касается крупных этносов, то рассматривать каждый из них в целом, как таксономическую единицу экологических исследований явно нецелесообразно, - пишет  ученый. -  При экологическом  анализе они распадаются на ряд популяционных, культурно-бытовых, региональных и других субэтнических групп» [17].

Исходя из этого, основной таксономической единицей в наибольшей степени отвечающая задачам исторической экологии в изучении проблем традиционного природопользования может служить социально-территориальная система. «Социально-территориальную систему можно определить как в целом стабильный по этноконфессиональным и другим (в историческом масштабе времени) признакам социум, определенным образом организованный (стихийно или преднамеренно) для длительной самостоятельной жизнедеятельности, поддержания своего существования как целостного социального организма и/или развития на данной территории» [18]. Таким образом, социально-территориальная система (СТС) представляет собой упорядоченную систему взаимодействия между людьми, проживающими на одной территории (в сходных естественно-географических условиях) и опирающихся на совместно выработанные традиции и опыт, которые поддерживают стабильность данной системы. Поскольку ключевым признаком таксона является его пространственная характеристика, постольку природные условия (фактор среды) играет важную роль в генезисе и динамике социально-территориальной системы и общностей (в том числе этнических) ее составляющих. Границы СТС определяются исторически сложившимися связями хозяйственного, культурного, религиозного, социального характера. Одним из важнейших факторов, определяющим границы системы, можно считать идентификационные характеристики, то есть осознание системой себя как общностью.

В этом понимании СТС соотносится с понятием «регион» в социологической трактовке [19]. По мнению В.И. Ильина, «регион - это многомерная социальная общность, выделяемая на основе таких критериев  как общность географического положения, природных условий, места в системе общественного разделения  труда, особенностей культуры и стиля  жизни» [20]. Близко к социологической стоит активно развивающаяся в последнее время концепция «культурного региона», под которым понимается «пространство  необходимое  и  достаточное  для  осуществления воспроизводства человеческой жизнедеятельности. Его потребности  определяются   потребностями индивидов  и  социальных групп, прежде всего, национально-этнического характера, в самоопределении» [21]. Можно сказать, что и социологическое, и культурологическое понимание региона, взаимно дополняя друг друга, в целом соответствуют понятию СТС.

Особенности культуры любой социально-территориальной системы представляет собой сочетание «общих» традиций, которые «поддерживают стабильность человеческих коллективов безотносительно к их локальной специфике», и «локальных», фиксирующих «специфический жизненный опыт человеческих объединений и отражающий индивидуальные черты их исторических с судеб и особых условий существования» [22]. Степень «общности» и «локальности» традиций может быть различной, но именно их сочетание и определяет характер каждой СТС. Э.С. Маркарян, полагает, что «поддержание локальной специфики культуры, выраженной в традициях, столь же важно для развития исторических общностей, как поддержание соответствующих программ для единиц биологической эволюции» [23].

«Общие» традиции мы, в соответствии с предложенной терминологией, определяем как «региональные». Что касается понятия «локальная традиция», то в связи с разнородностью научно-понятийного определения термина «локальный/ая» и его соотношения с другими пространственными понятиями (регион, ареал, зона и т.п.), его можно обозначить, как «социо-природные системы» (СПС). Под социо-природными системами мы будем понимать социально-территориальные образования (локусы) разного масштаба (от группы поселений до субэтнических и историко-культурных ареалов), которые составляют социально-территориальную систему, но отличаются от последней большей цельностью, самодостаточностью и меньшей вариацией параметров (природных, социальных, экономических, культурных и пр.). СПС представляет собой стабильный общественный организм, который опирается, в основном, на механизмы естественного социо-культурного регулирования. Во многом эта стабильность достигалась за счет того, что каждая  СПС формировалась в однородных (или почти однородных) природных условиях, что, в свою очередь определяло особенности   традиционного природопользования (хозяйственно-культурные комплексы) и мировоззренческих позиций населения.

Исключительным богатством материала по традиционному природопользованию русских обладает территория Русского Севера.  Этому способствовали особенности природно-ресурсного потенциала и этнокультурные процессы, происходившие здесь.

1. Решающее влияние на формирование социально-территориальной системы Русского Севера и ее отдельных ареалов (СПС) оказал природный фактор. Эту особенность отметил еще в XIX в. архангельский исследователь Ф.М. Истомин, который считал, что «географические условия (Архангельской губернии – И.Б.) так же разнообразны, как и ее этнографические особенности». «Можно с уверенностью сказать, - писал далее исследователь, - что нигде в России так рельефно не сказывается зависимость человека от природы, как здесь, и нигде, кажется, народу не приходится существовать под непосредственным влиянием столь многообразных условий, как здесь. Условия физические, чисто экономические и исторические в сильнейшей степени влияли на быт, характер и мировоззрение этого народа» [24].

Особенности географического положения, история развития, изменения, внесенные человеком в облик естественных ландшафтов, - все это определило формирование различных природных районов: (материковые: Кольско-Карельский, Балтийско-Беломорский, Двинско-Печорский, Двинско-Мезенский, Печорский – и островные:зона тундровых субарктических островов (Колгуев, Вайгач и Южный остров Новой Земли) и зона арктических льдов с участками каменистых россыпей и арктической пустыней на побережьях, свободных ото льда (Северный остров Новой Земли, Земля Франца-Иосифа, о. Виктория) [25].

В свою очередь, отмеченная географическая зональность напрямую влияла на формы и интенсивность хозяйственного освоения Архангельского Севера и в целом определяла характер природопользования территории.

Традиционное природопользование Архангельского Севера носило комплексный характер. Его основу составляли земледелие, скотоводство, рыболовство, охота, лесные, отхожие и кустарные промыслы, извоз, торговля и пр. Исследователи и путешественники, говоря об основных занятиях населения Архангельского Севера, особо подчеркивали тот факт, что в различных микроареалах формирование комплексов традиционного хозяйства шло за счет вариативного сочетания этих занятий. Так, капитан Генерального штаба Н. Козлов, собиравший в середине XIX в. «Материалы для географии и статистики России», писал: «Хлебопашество составляет главное средство существования крестьян в одном только Шенкурском уезде и в южных частях Пинежского и Холмогорского уездов; затем в остальных уездах, кроме него, средствами к жизни служат  звериные и  рыбные промыслы в реках и море. Крестьяне Кемского уезда существуют исключительно рыбными промыслами; то же самое можно сказать о жителях северных частей Онежского и Архангельского уездов и Припечерских селений в Мезенском уезде. Ловля пушных зверей в особенности составляет важную статью доходов крестьян  Пинежского и   частично  Мезенского  уездов.   Жители Онежского уезда в значительной степени отправляются на заработки в другие губернии» [26].

К аналогичным выводам пришли сотрудники Центрального Статистического Комитета Министерства внутренних дел, которые, подводя итоги Первой всеобщей переписи населения Российской Империи 1897 г., констатировали: «В силу климатических и природных условий, а также значительного сосредоточения населения в городах, как это имеет место в Архангельском уезде, значительно изменяется степень участия наиболее важных занятий или промыслов в обеспечении средств существования, каковыми, кроме земледелия, рыболовства и животноводства, являются обработка дерева, устройство и ремонт жилищ, водные сообщения и извозный промысел» [27].

2. Большое влияние на сложение типов природопользования русских Русского Севера оказал этнический фактор. Данный регион издавна формировался как полиэтничный «стык» русской (восточнославянской), финно-угорской и самодийской этнических общностей и, как таковой, дает обильный материал по этническим контактам, в том числе, и в сфере традиционного природопользования.

Исследователями Русского Севера сделан значительный задел по изучению этнических контактов русских с иноэтничным окружением и о роли финно-угорского субстрата в формировании русского народа в целом, и русских Европейского Севера, в частности.  Однако, несмотря на то, что эта проблема имеет солидную междисциплинарную историографию,[28] говорить об ее целостном исследовании еще рано. Анализ имеющихся работ позволяет выделить два главных аспекта этой проблемы, применительно к теме настоящего исследования.

а). Роль дорусского субстрата в формировании локальных групп северно-русского населения. Основная трудность данных исследований заключается в нерешенности вопроса об этнической принадлежности дорусского населения территории. В настоящее время можно с уверенностью говорить только об этногенетических связях аборигенов с пришлым финно-угорским населением Северо-Запада (вепсы, карелы) и Поволжья (мари, мордва, удмурты). Поэтому можно согласиться с мнением Т.А. Бернштам, что роль дорусского населения в образовании локальных  форм  северно-русской  культуры  является  «наиболее трудноуловимой» [29]. Исследовательница полагает, что существенный вклад в решение этой проблемы, до сих пор составлявшей прерогативу археологии и лингвистики, может внести этнографический анализ соотношения элементов северно-русской культуры и культур народов Северо-Запада и Поволжья. На необходимость такого сопоставления, считает Т.А. Бернштам, указывают многие не вполне русские культурные факты и, в частности, формы хозяйственной деятельности, сохранившие некоторые черты кочевого типа (передвижная подсека, лесное отгонное скотоводство) [30].

Другой стороной проблемы дорусского субстрата является изучение круга вопросов, связанных с этническими контактами северноруссов с их ближайшими соседями – карелами, вепсами, саамами, коми, ненцами. Этнографическая разработка этих вопросов включает в себя широкий круг исследовательских тем по традиционным культурам этих  народов  (жилище,  пища,  одежда, изобразительное  и музыкальное искусство, семейная и календарная обрядность и пр.). Однако вопросы, связанные с практикой хозяйственного освоения территории и участием в нем (в той или иной степени) иноэтничных компонентов или формирование синкретичных (русских – иноэтничных) комплексов в контактных зонах, до сих пор остается      малоизученным. Тем не менее, определенная систематизация материала необходима хотя бы для того, чтобы охарактеризовать основные тенденции этнокультурных процессов, определить направленность и интенсивность межэтнических контактов, и степень их влияния (не влияния) на формирование основных комплексов традиционного природопользования и социо-природных систем территории. В самом общем виде анализ имеющихся материалов позволяет говорить о том, что охотничий и рыболовный комплексы русского населения Русского Севера в значительной степени испытал влияние финно-угорских культур, тогда как основные компоненты земледельческой техники, очевидно, являются по преимуществу русскими  (восточнославянскими)  вливаниями в  культуру  коми, карел, вепсов. Большой интерес вызывает предположение Т.А. Бернштам о роли Ладоги, значительный компонент в населении которой составляли варяги, в формировании промысловой системы хозяйства поморов. Исследовательница считает, что «ладожский» этап формирования будущего поморского населения послужил переходной стадией, «генеральной репетицией» процесса создания промыслового типа природопользования у русских, ранее не имевших навыка освоения приполярной зоны [31]. Таким образом, можно предположить наличие скандинавского компонента в формировании одного из основных типов природопользования Русского Севера.

Чрезвычайно сложен вопрос о генезисе и формах североевропейского оленеводства, основными носителями которого были архангельские ненцы. Исследователи полагают, что ненецкий оленеводческий  комплекс  был заимствован коми-ижемцами (не ранее XVI в.), а от них, в свою очередь, он перешел в качестве подсобного занятия к русским Припечерья и Мурмана. С коми-ижемским влиянием связано распространение оленеводства и у саамов (XVIII в.) [32]. Возможно, известное влияние на развитие форм оленеводства у коми, а через них – у русских и саамов – оказал тип лесных оленеводов, достаточно рано исчезнувший с этнокультурной карты Русского Севера.

б) Роль русских элементов новгородского и ростово-суздальского происхождения в формировании социо-природных систем Русского Севера. Изучение двух основных потоков крестьянской колонизации Севера Европейской части позволило ученым сделать два важнейших для решения наших задач вывода. Первый связан с исследованиями М.В. Витова, который, на основе изучения историко-географических, этнографических и антропологических материалов, показал существование на Архангельском Севере двух крупных этнокультурных зон: западной («новгородской») и восточной («ростово-суздальской») – и разрушил представление о единой, «монолитной» культуре территории [33]. Исследования последнего времени позволили более детально обрисовать как границы этих зон, так и выделить более мелкие таксоны (локусы), сформировавшиеся на основе того или иного колонизационного потока [34].

Эти разработки тесным образом связаны с другим важнейшим выводом, к которому пришли исследователи северно-русской культуры. Мы имеем в виду сформулированное  К.В. Чистовым понятие «поздняя архаика» применительно к северно-русскому культурному комплексу.

Исторический возраст становления «позднеархаических элементов» (северно-русское жилище, сарафанный комплекс женской одежды, былинная традиция, северные диалекты и т.д.) ученый определяет XIV – XVI вв., то есть временем, когда в областях «исхода» в целом уже сложились основные особенности культурных комплексов [35].

Представляется, что детальное исследование элементов культуры новгородского и ростово-суздальского  происхождения с их последующем картографированием позволило бы существенно уточнить пределы социо-природных систем, исследовать факторы, способствовавшие их формированию, проследить механизм адаптационных процессов культур, сложившихся в новых природно-климатических и этнокультурных условиях.

3. Помимо этнических и адаптационных факторов, несомненно, оказавших значительное воздействие на формирование СПС Русского Севера, большую роль в их динамике играли и модернизационные процессы, проявившиеся здесь достаточно рано -  уже с середины XVI в. – в форме «морской культуры» (maritime culture) «культуры морского порта» (sale port’s culture), а затем, в связи с капитализацией деревни (XIX в.), в виде т.н. «отходнической культуры».

Специфика феномена морской торговой культуры, возникшего в зоне Северных морей (города Архангельск, Мезень, Онега, Кола, Вардё, Вадсё, Гаммерфест, Тромсё, Берген, Осло и сельские поселения прибрежной зоны), заключается, по мнению А.Н. Давыдова, в «интерэтничности этой культуры, многокомпонентности и надэтничности по отношению к каждой из взаимодействующих этносов»[36]. К числу наиболее характерных особенностей североморской культуры можно отнести языковой фактор (портовый международный жаргон, торговый пиджин русенорск), известную унификацию в области материальной культуры («заграничная мода»), развитие общих черт морской промысловой культуры (средства передвижения, орудия и приемы лова) и т.п. Представляется, что   исследование темы «морской культуры» также позволит существенно уточнить характеристики локальных групп Русского Севера.

Возможно, именно наличие интерэтничной морской торговой культуры в известном смысле подготовило «почву» для достаточно быстрого развития другой модернизационной формы – отходничества, которое достаточно органично вошло в структуру традиционной и «архаичной» северно-русской деревни. Так же как и в случае с морской культурой, отходничество внесло модернизационные новации в языковую ситуацию, поведенческие стереотипы, ценностные ориентации населения отдельных микроареалов, а также – послужило причиной появления урбанизированных черт в материальной и духовной культуре всего северно-русского населения. Однако, в отличие от maritime culture, отходничество в большей степени повлияло на динамику отдельных социо-природных систем, что, в ряде случаев, привело, к изменению их характера через создание новых форм взаимодействия с окружающей средой (например, лесообрабатывающие ареалы).

Таким образом, территория Русского Севера представляет собой уникальный регион по изучению русского опыта формирования типов природопользования, а богатство фактического материала позволяет проследить их динамику от традиционных к инновационным и модернизационным формам.

 

1. Подробный историографический анализ этой проблемы претендует на монографическое исследование, поскольку она служила и служит предметом изучения различных наук: философии, истории, этнографии, географии и пр. Основные историографические обзоры см.: Адрианов Б.В. К методологии исторического исследования взаимодействия общества и природы//Общество и природа. – М., 1981. – С. 256; Бутинов Н.А. Проблема «природа и культура» в этнографической науке. // Роль географического фактора в истории докапиталистических обществ (по этнографическим данным). – Л., 1984. – С. 95 – 112.; Жикулин В.С. Историческая география: предмет и методы. - Л.: Наука, 1982.; Ковальченко И.Д., Муравьев А.В. Труды по истории взаимосвязи природы и общества // Отечественная история. – 1992. - № 4.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство. – Соч., т. 2. – С. 166.

3. Левин М.Г., Чебоксаров Н.Н. Хозяйственно-культурные типы и историко-этнографические области: к постановке вопроса. // СЭ. – 1955. - № 4. – С. 3 – 17.

4. Козлов В.И. Основные проблемы этнической экологии. // СЭ. – 1983. - № 1; Он же. Этническая экология: теория и практика. – М.: Мысль, 1991; Методы этноэкологической экспертизы / Под ред. В.В. Степанова. – М.: ИЭА РАН, 1999.

5. Алексеев В.П. Антропогеозенозы – сущность, типология, динамика // Природа. – 1975. - № 7.

6. Куражковский Ю.Н. Основные современные проблемы общего природопользования // О задачах общего природопользования и движения «За ленинское отношение к природе». - Астрахань, 1959.

7. Куражковский Ю.Н. Очерки природопользования. – М.: Мысль, 1969; Ефремов Ю.К. Проблемы теории природопользования. // Актуальные вопросы современной географии. – М., 1976 (ГО СССС. Московский филиал).

8. Ефремов Ю.К. Природопользование // БСЭ. – Т. 20. – М.: изд. «Советская энциклопедия», 1975. – С. 595.

9. Реймерс Н.Ф. Природопользование. Словарь-справочник. С. 405.

10. Козлов В.И. Этническая экология: теория и практика.… С. 52; Комаров В.Д. Что такое социальная экология. – Л., 1978. – С. 18 – 19.

11. См., напр.: Русские старожилы Азербайджана. Материалы по этнической экологии. – В 2-х чч. – М., 1990, ртпр.

12. См., напр.: Rappoport R.A. Ecology meaning and religion. – Berklet, 1979; Orlov B.S. Ecological Anthropology // Annual Review of Anthropology. – 1980. – Vol. 9; Mazurkiewicz L. Human Geography in Eastern Europe and the Former Soviet Union. – London: Belhaven Press, 1992.

13. Орлова Э.А. Введение в социальную и культурную антропологию. - М.: изд-во МГИК, 1994. - С 20 -21.

14.См., например: Кузнецов С.В. Источники для изучения земледельческих традиций русского крестьянства (конец XIX – начало XX) // ЭО. – 1995. - № 2. – С. 104 – 112.

15. Громыко М.М. Трудовые традиции русских крестьян Сибири (XVIII – первая половина XIX вв.). – Новосибирск, 1975; Липинская В.А. Русское население Алтайского края. Народные традиции в материальной культуре (XVIII – XX вв.). – М., 1987; Миненко Н.А. Будни и праздники сибирской деревни в XVIII – первой половине XIX в. – Новосибирск, 1989; Шадурский В.И. Народный опыт земледелия Зауралья в XVII – начале XX в. – Свердловск, 1991; Мамсик Т.С. Хозяйственное освоение Южной Сибири: механизмы формирования и функционирования агропромысловой структуры. – Новосибирск, 1989; Миненко Н.А. Экологические знания и опыт природопользования русских крестьян Сибири XVIII – первой половины XIX в. – Новосибирск, 1991.

16. Туров С.В. Исторический опыт природопользования русских крестьян Западной Сибири (XVIII – первая половина XIX в.//Автореф.… кандидата исторических наук. – Тюмень, 2000. – С. 7-8.

17. Козлов В.И. Этническая экология: становление дисциплины и история проблемы. – М., 1994. – С. 63-64.

18. Косолапов Н.А. Политико-психологический анализ социально-территориальных систем. Основные теории и методологии (на примере России). – М., 1994. – С. 30.

19. В географии, где концепция региона была впервые поставлена  в качестве научной проблемы, значение термина довольно многозначно. Термин «регион» употребляется здесь : 1) как синоним термина «район»; 2) для обозначения сопоставимых таксонов, принадлежащих к различным системам таксонирования или к различным порядкам одной и той же системы таксонирования; 3) для обозначения любых территорий, по своим признакам не «подходящих» к принятой системе территориального членения и не позволяющих обозначить их другими терминами; 4) для обозначения территориальных таксономических единиц определенного класса в конкретной системе таксонирования (Алаев Э.Б. Социально-экономическая география. – М., 1983. – С. 69).

20. Ильин  В.И.  Социальная стратификация. Сыктывкар, 1991.- С. 87 – 88.

21. Савельев В.В. Очерки прикладной культурологии: генезис, концепции, современная практика. – Ч. 3. – М., 19993. – С. 18.

22. Маркарян Э.С. Теория культуры и современная наука. - М., 1983. - С. 200 - 201.

23. Там же.  С. 198.

24. Истомин Ф.М. О поездке в Архангельскую губернию летом 1884 г. Предварительный отчет // Известия РГО. – 1884. – Т. XX – Вып. 5. – С. 568.

25. Советский Союз. Географическое описание в 22-х тт. Российская Федерация. Общий обзор и Европейский Север / Отв. Ред. С.В. Колесник, А.В. Даринский. – М.: Мысль, 1971. – С. 203 – 204.

26.Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального Штаба. Архангельская губ. – Сост. Генерального штаба капитан Н. Козлов. – СПб., тип. Э. Веймара, 1865 г. – С.  132.

27. Первая всеобщая перепись населения Российской Империи 1897 г. – Изд. Центр. Стат. Комитета МВД под ред. Н.А. Тройницкого. – Архангельская губ. (тетрадь 3-я). – 1904. – С. X.

28. В числе важнейших работ по этой проблеме, можно назвать следующие: Зеленин Д.К. Принимали ли финны участие в образовании великорусской народности // Сб. Ленинградского общества исследователей культуры финно-угорских народностей. – Т. 1. – Л., 1929. – С. 96-107; Маркелов М.Т. К вопросу о культурных взаимоотношениях финнов и русских // Этнография. – 1930. - № 1-2; Матвеев А.К. Субстратная топонимия Русского Севера и мерянская проблема // Вопросы языкознания. – 1996. - № 1; Муллонен И. «Святые» гидронимы в контексте вепсско-русского контактирования // Ономастика Карелии? Проблемы взаимодействия разноязычных ономастических систем. – Петрозаводск, 1995; Березович Е.Л. Топонимия Русского Севера. Этнолингвистические исследования. – Екатеринбург, 1998; Бернштам Т.А. Поморы. Формирование группы и системы хозяйства. – Л., 1978; Витов М.В. Антропологические данные как источник по истории колонизации Русского Севера // История СССР. – 1964. – № 6. – С. 8 – 100 Он же. Историко-этнографические очерки Заонежья XVI-XVII веков. Из истории сельских поселений. – М., 1962; Дмитриева С.И. О роли субстрата в сложении этнических групп Русского Севера. (По материалам фольклора и изобразительного искусства) // История, культура, этнография и фольклор славянских народов: VIII Международ. Съезд славистов. – Доклады советской делегации. – М. ,1978. – С. 264 – 282; Власова И.В. Этнический состав населения в верховьях Сев. Двины и ее притоков по переписям XVIII> – первой пол. XX в. // Фольклор и этнография Русского Севера. – Л., 1973. – С. 29 – 46; Криничная Н.А. К проблеме типологий преданий о заселении и освоении края // Фольклористика Карелии. – Петрозаводск, 1978. – С. 23 – 39; Она же. Предания об аборигенах края: (К вопросу о мифологизме раннеисторических представлений) // Фольклор и историческая действительность. – Л., 1981. – С. 45 – 61; Логинов К.К. О роли прибалтийско-финских и славяно-русских архаизмов в истории этнографической группы «заонежан» // Этническая культура: Динамика основных элементов. – М., 1984. – С. 133 – 138;

29. Бернштам Т.А. Локальные группы Двинско-Важского ареала: Духовные факторы в этно- и социокультурных процессах // Русский Север: К проблеме локальных групп. – СПб., 1995. – С. 230.

30. Там же. С. 232.

31. Бернштам Т.А. Поморы. Формирование группы и системы хозяйства. – Л., 1978. – С. 24 – 25.

32. Белицер В.Н. Очерки этнографии коми. XIX – начало XX в. // ТИЭ. – М., 1958. – Т. 45. – С. 372; Чарнолуский В.В. Материалы по быту лопарей. Опыт определения кочевого состояния лопарей восточной части Кольского полуострова. – Л., 1930. – С. 14, 27, 31, 36.

33. Витов М.В. Русские Севера в этническом отношении: (Современный состав и происхождение основных компонентов  // Памятники культуры Русского Севера: Тез. докл. и сообщ. к науч. конф. в г. Архангельске. – М., 1966. – С. 57.

34. Бернштам Т.А. К проблеме формирования русского населения бассейна Печоры // Материалы к этнической истории Европейского Северо-Востока. – Сыктывкар, 1985. – С. 134 – 147; Она же. О роли верхневолжской колонизации Русского Севера (IX – XVвв.) // Фольклор и этнография Русского Севера. – Л., 1970. – С. 17 – 23; Власова И.В. К изучению этнографических групп: (Юрлинцы) // Полевые исследования ИЭ. 1980. – 1981. -  М., 1984. – С. 3-11; Витов М.В., Власова И.В. География сельского расселения Западного Поморья в XVI – XVIII веках. – М., 1974. – С. 143 – 184; Давыдов А.Н. К этнографии Северной Двины и города Архангельска в свете историко-культурного районирования Русского Севера // Природа и хозяйство Севера: Вып.11/Географ. О-ва СССР. Северный филиал. – Мурманск, 1983. – С. 92-98,

35. Чистов К.В. Проблемы этнографического и фольклорного изучения Северо-Запада  // Этнографические и фольклорные исследования Северо-Запада СССР. – Л., 1977. – С. 3 – 11.

36. Давыдов А.Н. Архангельск: Семантика городской среды в свете этнографии международного морского порта // Культура Русского Севера. - Л.: Наука, 1988. – С. 86-87.

 

© И.Н. Белобородова

 

 

 

 

Журнал создан в сотрудничестве с Министерством регионального развития Российской Федерации

 

 

Назад

При перепечатке оригинальных материалов обязательна ссылка на
«Вопросы истории и культуры северных стран и территорий»