Вопросы истории и культуры

северных стран и территорий

-------------------------------------

Historical and cultural problems

of northern countries and regions

 

Научные статьи

 

Этнография

 

А.А. Сурво

(Хельсинки, Финляндия)

В.Э. Шарапов

(Сыктывкар, Россия)

 

На(т)ивные авторы,
читатели и (гипер)тексты

 

 

При обсуждении проблематики и методики полевых исследований, как правило, акцентируется внимание на предполагаемой достоверности и объективности архивных отчётов, терминологических дискуссиях и теоретизировании по поводу корректности взаимоотношений «исследователя» и «информанта». В то же время, широкий спектр контекстуальных и внеконтекстуальных взаимосвязей исследований и их научно-популярных вариаций, основанных на том или ином полевом материале, не говоря уже о текстах, представляющих собой новые уровни семиотизации и строящихся (преимущественно) на отсылках к другим научным работам, представлен в совершенно разнородных и, особенно, «забытых» и «несуществующих» текстах.

Об этой категории текстов писал Ю.М. Лотман, рассматривая структуру семиотического пространства [1]. Человек той или иной культуры реализует поведение, предписываемое определёнными нормами, и отклонение от нормы не имеет значения, нерелевантно, просто не существует, хотя практически имеет место в данной культуре. Созданная таким образом картина мира будет восприниматься как реальность и современниками, и последующими поколениями, формирующими свои представления о прошлом на основе подобных текстов. Когда целые пласты маргинальных, с точки зрения данной метаструктуры, явлений культуры вообще никак не соотносятся с идеализованным ее портретом, они объявляются «несуществующими». Если же исследователь пытается разобраться в прошлом, не принимая на веру сложившиеся стереотипы, то он сталкивается с «забытыми» текстами. Поэтому, начи­ная с работ культурно-исторической школы, любимым жанром многих ис­следователей являются статьи под заглавиями «Неизвестный поэт XII века» или «Об еще одном забытом литераторе эпохи Просвещения» и прочее. Иначе говоря, на метауровне культуры происходит семиотическая унифика­ция, а на уровне описываемой семиотической «реальности» кипит разно­образие тенденций [2].

Наименее известные и ранее не востребованные тексты (это, прежде всего, опубликованные и неопубликованные полевые записи), имеют особую онтологическую ценность в понимании характера взаимосвязей между «субъектами» и «объектами» полевых изысканий. Применительно к рассматриваемой теме представляется плодотворным анализ «забытых» текстов как области пересечения языковых пространств [3] и как одновременно «первичные» и «вторичные» речевые жанры, если следовать классификации М.М. Бахтина [4]. Полевые записи относятся ко «вторичным» речевым жанрам, будучи вторичными по отношению к языковой действительности «поля», но они же первичны по отношению к более структурированным научным текстам, для которых становятся базовой реальностью. Тексты формально выстраиваются в диахроническую иерархию, но в содержательном плане, вне зависимости от «жанровой» принадлежности, синхронно соприсутствуют в различных официальных и периферийных обсуждениях, подтверждая обоснованность общепринятых объяснительных моделей, либо манифестируя альтернативные, отторгнутые, потенциальные интерпретации. Периферия «несуществующих» и «забытых» текстов служит адаптивной средой, способствующей взаимному пересечению плана выражения и плана содержания (в том числе) культурологических текстов, что условно можно определить как доописательный и постописательный уровни текстообразования («мир знаков» и «мир фактов» [5]). Подобные дефиниции присутствуют в работах исследователей, обращающих внимание на взаимодействие «фактической» действительности с «символической»: противопоставление «символа» и «знака» в тексте Э. Лича [6], соотношение «ритуала» и «события» у А.К. Байбурина [7], «мышления» и «понимания» у А.Ф. Лосева [8], классификация форм критики на «университетскую» и «интерпретативную» у Р. Барта [9], выделение практического и символического значений религиозных обрядов в исследовании Э.Б. Тайлора «Миф и обряд в первобытной культуре» [10], понимание «истории» как «res gestae» и «historia rerum gestarum» Б.А. Успенским [11] и т.п.

Ситуации, в которых исследователь сначала собирает материал и является, таким образом, адресатом информации, а затем делает обобщения и превращается в адресанта, казалось бы, строятся на известной коммуникативной модели [12]:

 

контекст

информация

отправитель ——————————получатель

контакт

код

 

Ю.М. Лотман, признавая приведённую Р. Якобсоном модель в качестве важного вклада в рассмотрении взаимосвязей проблем изучения языка и культуры с теорией коммуникативных систем, в то же время отмечает, что в механизме культуры коммуникация происходит, как минимум, по двум каналам, и можно говорить о двух типа коммуникации: «Я-ОН» ja «Я-Я?». Исследователь отмечал более динамичный характер культур, ориентированных на сообщение. Классическим примером может служить европейская культура XIX в. со свойственной ей тенденцией к безграничному увеличению числа текстов, дававшим быстрый прирост знаний: «Оборотной стороной этого типа культуры является резкое разделение общества на передающих и принимающих, возникновение психологической установки на получение истины в качестве готового сообщения о чужом умственном усилии, рост социальной пассивности тех, кто находится в позиции получателей сообщения. Очевидно, что читатель европейского романа нового времени более пассивен, чем слушатель волшебной сказки, которому еще предстоит трансформировать полученные им штампы в тексты своего сознания; посетитель театра пассивнее участника карнавала. Тенденция к умственному потребительству составляет опасную сторону культуры, односторонне ориентированной на получение информации извне». В типе коммуникации «Я-ОН» код и информация остаются неизменными, переменными элементами являются лишь адресат и адресант, в основе чего лежит предположение, согласно которому какая-то информация известна «мне», но неизвестна «ему». В свою очередь, в автокоммуникации «Я-Я?» адресат функционально приравнивается третьему лицу, и, какой бы парадоксальной не казался этот тип коммуникации, он не так уж и редок и играет немалую роль в общей системе культуры. В отличие от коммуникации первого типа, где информация перемещается в пространстве, при коммуникации «Я-Я?» передача информации происходит во времени, благодаря появлению второго, дополнительного кода, наделяющего уже известные сведения качеством новой информации [13]:

 

       контекст                      изменение контекста

информация 1                      информация 2

Я > —————————  >  —————————— > Я?

код 1                                   код 2

 

 

Сложность анализа «полевых» текстов связана с тем, что повседневность «поля», как правило, противоречит ставшей общепринятой практике музеефицирования того, что в том или ином случае понимается под традицией не только исследователями, но, подчас, и их т.н. информантами, и ставит под сомнение релевантность ряда обобщений, претендующих на универсальность. Э. Лич обращает особое внимание на план выражения научных текстов, в которых зачастую присутствует «нагромождение деталей», вызывающее вместо понимания описываемой культуры совершенно обратное чувство у новых поколений исследователей. Упрощённые изложения, которые Э. Лич называет «этнографическими «консервами»» [14], также не решают этой проблемы. Альтернативный подход, применяемый автором, основан на его собственном опыте. Иначе говоря, интерпретации исследователя основаны на коммуникационной модели «Я-Я?». Не случайно аналогии можно найти в трудах Л.С. Выготского и М.М. Бахтина [15], интерпретируя же К. Леви-Строса [16] Э. Лич напрямую обращается к автокоммукационной сути ритуала [17]. Исследователь специально приводит общеизвестные факты, а основным этнографическим источником у него является Библия. Таким образом,  Э. Лич находит дополнительные коды и каналы передачи информации там, где сложились общепризнанные стереотипы. Причём, исследователь не без остроумия определяет круг своих читателей как «студентов младших курсов» [18]. Автор особо оговаривает это в последнем абзаце монографии, «под занавес» (намекая на карнавальность ситуации?). Э. Лич подчёркивает особую авторитетность своего исследования, как бы конструируя образ идеального адресата коммуникативной модели «Я-ОН» («студенты младших курсов»). На самом деле автор призывает (будущих) исследователей к субъективному осмыслению явлений культуры (модель «Я-Я?»), основанному на личном восприятии, на опыте, (ещё) не отягощенном научными стереотипами: «…мы выражаем надежду, что каждый читатель привлечёт свой собственный опыт для иллюстрации представленных мной аргументов» [19]. Пусть употребление множественного числа и является обычным приёмом научной риторики, но в данном случае его сопряженность с «я» в самоидентификации автора («мы выражаем» и тут же: «мои аргументы») подчёркивает семиотическую неопределённость авторской «самости». Э. Лич, выдвигая личные аргументы, уже видит в потенциале «мы».

В то же время, читателями Э. Лича являются именитые исследователи, что он, естественно, учитывает и, значит, заведомо ставит своих коллег в патовую ситуацию: все «мы» на равных, «начинающие студенты», а остальные адресаты, лишённые самокритики, попадают в категорию «не читателей». Позиция, выбранная Э. Личем, напоминает эпизод из фильма «Неподкупный», где чикагские полицейские связаны с мафией или не осмеливаются ей противостоять, и поэтому опытный сыщик берёт к себе в сотрудники курсанта полицейской школы. Также и Э. Лич ищет единомышленников среди тех, кто (ещё) не коррумпирован «этнографическими «консервами»» научной риторики.

Осмысление причин фиксирования именно тех или иных фрагментов «поля» в письменном виде и иконических образах даёт возможность понимания внутренней логики научной мифологии, способствующей формированию научной идентичности исследователей и обретению ими связи с историей той или иной дисциплины. В этом контексте тема «поля» имеет доминантную и константную значимость, усиливающуюся в маргинальных ситуациях (дез)актуализации теоретической базы изучения т.н. народной культуры, что может сопровождаться и по-своему провоцироваться, например, сменой исследовательских поколений: уходящее поколение представляет собой тех, кто «был в поле», а возможности новичков вкусить прелести полевого путешествия не очевидны (с разными вариациями, когда «поле» замещается «архивом», исследовательской «школой» и т.п.). Соответственно, чем меньше учёных сегодня занимается действительно продолжительной полевой работой (что, впрочем, само по себе не качественный, а количественный показатель), тем более мифологизируется и обретает самоценность хоть какая-либо причастность к «полю» (доминирование коммуникативной модели «Я-Я?», когда субъективность опыта обретает семиотический статус «личности»).

Упрощенные изложения представляют собой образцы бессмысленности абстрагирования, в которой заложена возможность смысла [20]. Бессодержательность ”этнографических консервов” образует в текстовом континууме смысловые пустоты, провоцируя, таким образом, актуализацию «забытого» и «несуществующего». В «Китайской энциклопедии»  Х.Л. Борхеса перечисленные явления «размещены» в настолько различных смысловых плоскостях, что, как отмечает М. Фуко, невозможно найти «общее место», область их пересечения [21]. Чтобы увидеть название книги, надо её закрыть или перевернуть, что периодически и происходит с экспансией «периферийных» смыслов в структуры семиотических «центров». Областью пересечения между формой классификации и её содержанием, намекающей на смысл абсурдного соседства неисчислимых животных, животных, нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, животных, только что разбивших кувшин, и т.д., является сама «энциклопедия». Борхесовская классификация - аллюзия структурообразующих «цивилизованных» текстов. «Общее место», «операционный стол», изъятие которого искусно замаскировано стремлением к упорядочиванию фактов, в стремлении к объединению в некую целостность, в единую систему совершенно разнородных явлений в виде энциклопедий, классификаций, типологических рядов, научных серий, сетевых ресурсов и прочих «энциклопедий».

Р. Барт отмечал, что противоположностью идеологизации являются магические типы поведения, актуализирующиеся в связи со слепым страхом перед разрушением социального мира [22]. А.А. Пелипенко и И.Г. Яковенко рассматривают магию и цивилизацию в качестве альтернативных стратегий человеческого бытия, причём ни та, ни другая не проявляются в чистом виде. Магия манифестирует синкретичность культуры и стремление человека минимизировать количество знаковых форм. Цивилизирующее влияние, напротив, рационализирует действительность дисретным образом, и непосредственное, магическое, восприятие мира сменяется преобладанием цивилизующих форм, рутинизированной магией (религия, искусство, наука, философия и т.п.). Таким образом, магия оказывается отторгнутой на периферию культуры, но кризис цивилизации освобождает место для экспансии магии [23].

В данной связи интерес вызывают не столько взгляды тех или иных авторов, сколько специфика идеологического запроса на иррациональное со стороны культурной среды, представителями которой являются авторы интерпретаций. Речь идёт и о научном дискурсе, казалось бы, по определению должным быть эталоном рациональности, и о более обширных общественно-политических контекстах, провоцирующих интерпретаторов на выбор письма и отражающих характер взаимосвязей между семиотическими «центрами» и «перифериями». К. Леви-Строс отмечает отсутствие качественной разницы между мифической и позитивной формами мышления, поскольку различия касаются более природы вещей, над которыми проводятся интеллектуальные операции, нежели самих интеллектуальных операций [24]. В процессе собирания, опубликования и интерпретации полевых и архивных материалов происходит дублирование элементов рутинизированной магии отсылками к текстам периферии [25]. Для пишущей культуры «энциклопедические» тексты представляют собой самоценность (по крайней мере, на протяжении некоторого периода, до смены так называемой  научной парадигмы), с чем связано отсутствие внутрикультурной рефлексии по поводу их амбивалентной центральности/периферийности и включённости во взаимоотношения между магическим и цивилизирующим восприятиями действительности.

Сборники научных статей нередко имеют произвольное содержание. С не меньшим успехом их можно приурочивать к любой тематике, к любой юбилейной дате, лишь изменяя «вторичный речевой жанр» [26], название на обложке. Смысл воспроизводства научных текстов в их внеконтекстуальных взаимосвязях, в том, какой метаязыковой смысл им придаётся составителями сборников, собирателями «фактов-статей», читателями. Интерпретация как «живая вода» сказок даёт смысл набору фактов, скреплённых «мертвой водой» коллекционирования. В рутинизированной магии наиболее высоких симуляционных уровней [27], представленных базовыми текстами пишущей культуры, - попытки преодоления дискретного описания и восприятия действительности («абстрактные экзерсисы энциклопедистов» [28]), копирующие магический холизм. Природа этих текстов неоднозначна, наряду с рациональным, они также имеют религиозно-магический характер, как и сама борхесовская «энциклопедия», в отношение которой М. Фуко делает (не)двусмысленную оговорку: «перечисление <…> обладает магической силой» [29].  Появление энциклопедий и прочих «обзорных трудов» свидетельствует о двойственном процессе экспансии магии в цивилизацию и упорядочивания этой экспансии, подавления её новым витком цивилизирующего строительства [30].

Определение этничности, религиозности, инаковости и тому подобных нематериальных «объектов» изучения происходит сегодня нередко за пределами собственно научного сообщества, в более модных дискурсах. Целесообразность исследований также не столь уж явственна, поскольку научный дискурс уже/ещё не имеет привычных идеологических установок, ранее позволявших авторам текстов подтверждать мифологемы и идеологемы своих языковых пространств или же ставить их под сомнение, чем обеспечивался смысл (вос)производства текстов так называемой пишущей культуры [31]. Познавательная ценность научно-популярных сентенций не в фактическом материале, но в его интерпретационном, знаковом аспекте, когда пробел, возникающий между фактологическим минимумом, которым владеют интерпретаторы, и предлагаемыми ими обобщениями заполняется фольклорно-этнографической экзотикой.

Переиздание научных трудов, давно ставших классикой и потому уже редко востребованных, рукописей, не принявших участия в формировании этой классики, и ранее «несуществовавших» архивных материалов не столько диахронная «точка зрения» на прошлое, сколько пребывание «во/вне» - в области пересечения модерна и премодерна. Само обращение к «забытым» текстам можно рассматривать и как средство оправдания модерна, и как попытку преодоления линейности модерна цикличностью научной риторики. «Новые» авторы «забытых» и «несуществующих» текстов (их переиздатели, интерпретаторы), «идя  по нитке событий с конца к началу» [32], возвращаются в «начало» модерна. С виртуализацией «полей» деление на цивилизованный и дикарский миры происходит в текстовом и сетевом пространствах, и соответственным образом расставляются точки над «i», когда интерпретаторы определяют конструируемые ими объекты изучения как «наивных читателей», «наивное письмо», «наивный текст», полемизируют с объектами изучения, даже претендуют на роль проповедников и интерпретаторов религиозных текстов, которые «наивные читатели», естественно, понимают неправильно, тексты, согласно прежней парадигме считавшиеся «научными», теперь объявляются «произведениями» и т.п. [33] Native заменяется на naive, в чём проявляется один из наиболее существенных признаков археомодерна [34]. Процесс настолько многогранен, что замена native на naive может иметь и нерефлексируемый, и нарочитый, и амбивалентный характер.

Неизвестных территорий для научных изысканий остаётся всё меньше, но жива привычка выдумывания «полей», на которых можно ставить постмодернистские опыты или просто продолжать применять лекала модерна, делая вид, что повседневность, в которой пребывают сами субъекты интерпретаций, можно оставить вне экспедиции или за порогом архива. В объекты изучения превратились «наивное письмо», «наивный текст», «наивные читатели», с которыми исследователи даже заочно полемизируют, объясняя, как следует правильно понимать традиционные тексты; труды, ранее считавшиеся научными, объявляются ненаучными «произведениями» [35]. Очередным пространством (авто)наивизации, «поиска хаоса внутри культуры» [36] стала сеть. Специфический потенциал виртуальной реальности не ограничивается возможностью изучения сетевого фольклора или размещения в ней статей, архивных материалов, ставших притчей во языцех рассуждений о «проблемах полевой работы» и т.п. проявлениями (авто)наивизации. Два типа культур, о которых пишет У. Эко, используя несколько иные сравнения (справочник/книга), чем у К. Ясперса и В. Савчука (книга/рукопись) [37], в сетевом пространстве переплетены: «Культура, ориентированная на грамматику, зависит от «Справочников»; культура, ориентированная на текст, зависит от «Книги». Справочник – это код, который позволяет создавать новые сообщения и тексты, книга, это текст, построенный по правилам, которые пока ещё неизвестны, но которые, стоит их проанализировать и свести к форме справочника, смогут предложить нам новые способы создания текстов» [38]. Сеть, как справочник=книга, и сеть, как книга=рукопись. Самым значимым «воспоминанием» сетевого пространства стали уже не какие-то тексты, но коннотативный код: «рукописность», навязываемые природой «этнографических консервов» возможность и необходимость редактирования и переписывания текстов, их вариативность и, соответственно, множественность интерпретаций [39]. Читатель упрощенного изложения вынужден его додумывать, дописывать, переписывать, уточнять, дополнять.

Существует множество «забытых» и «неизвестных» текстов, имён, дат, которые будут найдены, записаны и выложены в сети, однако дело по большому счёту в инерционном использовании теорий и методов, утративших актуальность и применяющихся в безопасных для интерпретаторов зонах отсутствия обратной связи с объектами изучения - такими же безответными, безликими, не имеющими коллективной «самости» (или не способными о ней заявить, кроме как через исследователя), не имеющими возможности и потребности в критике текстов о себе, как некогда «носители фольклора», напротив, сегодня обретшие и востребовавшие эту возможность [40].

Обращение к «периферийным» текстам естественно имеет историографический смысл, но куда более значимым является их роль в качестве более-менее непосредственных описаний повседневности, отвечающих на вопрос: как и почему те или иные (анти)культурные явления актуализируется или наоборот отторгаются на периферии семиотических пространств. Не принадлежа к актуальным «вторичным речевым жанрам», на(т)ивные (гипер)тексты уже/ещё не обусловлены «цивилизирующими» симуляциями и поэтому обладают не только особой онтологической ценностью в понимании взаимосвязей между прошлым и современностью, но и определенными футурологическими свойствами. Попадая в разряд отторгнутых символов, эти тексты становятся потенциалом для новых перекодировок метаязыкового уровня.

 

 

1. Лотман Ю.М. Культура и взрыв (М.: Гнозис, 1992); Семиосфера (С.-Петербург: «Искусство—СПБ», 2000) и др.

2. Лотман Ю.М. Память в культурологическом освещении // Лотман Ю.М. Избранные статьи в трёх томах. Т. I: Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллин: «Александра», 1992. Процесс «забывания» иллюстрируется судьбой собственно семиотических текстов: «Больше нечего добавлять, можно только повторять и множить. […] семиотика представленной программы несет печать явной усталости — в данном случае — усталости от содержания произведений М.М. Это содержание становится несущественным, повторяющим узор одного и того же приема. Очевидно, усталость наступает от ощущения исчерпанности внутренней формы произведения, ощущения, что все-уже-сказано и сказано слишком хорошо, чтобы нам тут что-либо оставалось делать. Остается посмотреть извне на «технологию ума», на то, как «может быть сделана и функционирует этико-рациональная позиция мышления». Это поиск того же самого всюду, — даже не поиск, а полагание и усмотрение. То же самое — это инсценировка одной и той же пьесы, и остается увидеть расстановку персонажей» (Калиниченко В. Уставшая семиотика или Позиция Чужого к текстам Мамардашвили (реплика на статью Сергея Агафонова “Позиция Чужого в текстах М. Мамардашвили) // Логос, 1999. №4. http://www.ruthenia.ru/logos/number/1999_06/1999_6_15.htm).

3. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992, с. 7, 14.

4. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.

5. Лотман Ю.М. Семиосфера. С.-Петербург: «Искусство—СПБ», 2000, с. 401.

6. Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. И.Ж. Кожановской. Послесловие В.Я. Чеснова «От коммуникации к культуре или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека». М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН. (Этнографическая библиотека), 2001, с. 24.

7. Работа озаглавлена как «Ритуал: между биологическим и социальным» (в сб. статей «Фольклор и этнографическая действительность». СПб.: Наука, 1992); если использовать определение Э. Лича: «между биологическим и выражающим/выражаемым».

8. «Мышление и понимание — принципиально различные сферы сознания: Мышление есть как бы некий механизм, превращающий неоформленное сырье в данные технически оформленные вещи. Понимание же заново перекраивает и переделывает эти вещи, придавая им новый стиль и новое единство, какого там, в первоначальном их появлении, совсем не было: Понимание даже не есть процесс чисто интеллектуальный, каковым, несомненно, является мышление» (Лосев А.Ф. Структура и хаос. М., 1997, с. 48).

9. Барт Р. Две критики. Пер. С.Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989.

10. Тайлор Э.Б. Миф и обряд в первобытной культуре. /Пер. с англ. Д.А. Коропчевского. Смоленск: Русич, 2000. (Популярная историческая библиотека).

11. Б.А. Успенский отмечает, что термин «история» имеет, как минимум, два значения. Этим понятием может определяться и совокупность событий (res gestae), и своего рода нарративный текст, повествование о происшедшем (historia rerum gestarum) (Успенский Б.А. История и семиотика // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. I: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: «Языки русской культуры», 1996, с. 10, 45, 46).

12. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., 1975.

13. Лотман Ю.М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Сборник статей в честь Михаила Михайловича Бахтина (к 75-летию со дня рождения). Отв. ред. Ю.М. Лотман. Труды по знаковым системам, 6. Тарту: Тартуский госуниверситет, 1973.

14. Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. И.Ж. Кожановской. Послесловие В.Я. Чеснова «От коммуникации к культуре или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека». М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН. (Этнографическая библиотека), 2001, с. 8.

15. Чеснов В.Я. От коммуникации к культуре или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека // Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. И.Ж. Кожановской. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. (Этнографическая библиотека), с.129.

16. Levi-Strauss C. The Raw and the Cooked. L., 1970, p. 17.

17. Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. И.Ж. Кожановской. Послесловие В.Я. Чеснова «От коммуникации к культуре или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека». М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН. (Этнографическая библиотека), 2001, с. 55, 58.

18. Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. И.Ж. Кожановской. Послесловие В.Я. Чеснова «От коммуникации к культуре или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека». М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН. (Этнографическая библиотека), 2001, с. 117.

19. Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. Пер. с англ. И.Ж. Кожановской. Послесловие В.Я. Чеснова «От коммуникации к культуре или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека». М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН. (Этнографическая библиотека), 2001, с. 8.

20. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979, с. 350.

21. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. Пер. с фр. В.П. Визгина, Н.С. Автономовой. Вступ. статья Н.С. Автономовой, СПб.: A-cad, 1994, с. 29.

22. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989, с. 129.

23. Пелипенко А.А., Яковенко И.Г.  Культура как система. М.: Языки русской культуры, 1998, с. 267-271.

24. Levi-Strauss C. The Structural Study of Myth // Journal of American Folklore. Vol. 68. №270, 1955. P. 428-444.

25. О проблеме авторства и авторитета см.: Аверинцев С.С. Авторство и авторитет // Историческая поэтика. Лите­ратурные эпохи и типы художественного сознания. Отв. ред.  П.А. Гринцер. М.: Наследие, 1994.

26. См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.

27. Baudrillard J. Simulacres et simulations. P.: Editions Galilee, 1981, p. 10-17.

28. Эвола Юлиус. «Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера / Пер. с итал. В.В. Ванюшкиной. СПб.: Наука, 2005, с.19; «Следы упорного труда, особенно в ночные часы, заметно отпечатались на их лицах. Необычайное расширение мирового пространства увеличивало поле их деятельности, требовавшее научной организации и обозримости. Справиться со всем этим было бы невозможно, если бы не удалось упростить гениальнейшим образом методику и практику использования достигнутых научных результатов. Энциклопедическая классификация стала всеобъемлющей и охватывала даже мелочи. Новое мышление, наметившееся уже к началу двадцатого века, характеризовалось практической взаимосвязью рационального с абстрактным. К этому добавлялось то, что регистрация и статистика данных обеспечивались в высшей степени думающими машинами. В подземных библиотеках и архивах, где хранились картотеки, осуществлялся кропотливейший титанический труд. Однако существовали довольно темные инстанции, вроде Координатного ведомства, определявшего в системе координат местонахождение любой точки, любого предмета на земном шаре. […] В ведомство непрерывно поступали отовсюду разные сведения и, логически препарированные, оседали в его картотеках. С ростом архива росла и власть. План зиждился, как и все прикидки мавретанцев, на совершенно примитивной идее, рассчитанной на то, что они лучше других знают правила игры. В принципе это был триумф аналитической геометрии. Они знали, чем определяется власть в пространстве, лишенном качественной характеристики и поддающемся учету в системе координат. Они знали, что индексирование черепов таит в себе опасность, и держали эти данные про запас.

     У них было оружие против любой теории, и они знали, что там, где все дозволено, можно все и доказать. Но право выбора действия они оставляли за собой. У себя в ведомстве они протежировали подобию гелотов - бессловесным рабам, любившим порыться в пыльных папках, поощряли и женские кадры, не проявлявшие особой инициативы, зато обладавшие большой интуицией» (Юнгер Эрнст. Гелиополь. Ретроспектива города / Перевод с немецкого Г. М. Косарик. С. 44-45).

29. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. Пер. с фр. В.П. Визгина, Н.С. Автономовой. Вступ. статья Н.С. Автономовой, СПб.: A-cad, 1994, с. 28. Рассмотрение научных трудов на предмет частотности и контекстов употребления в них слов «магия» и «магический» применительно к современной культуре является одним из возможных средств анализа этих текстов. См., напр., «магический предмет в современном мифе о поэзии и о детстве» и далее множество примеров фигурирования «магии» и «магического» в интерпретациях Р. Барта (Барт Р. Удовольствие от текста // Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989, с. 56, 57, 122, 129, 158 и т.д.).

30. На научном жаргоне «эпохальные» или просто массивные труды называются «кирпичами».

31. Ж. Бодрийяр, говоря об иллюзии производства, особо оговаривает роль гуманитарных наук в воспроизводстве симулякров современной культуры: «Первой ударной волной этого перехода от производства к чистому воспроизводству оказался май 1968 года. Первым оказался затронут университет, и прежде всего гуманитарные факультеты, потому что там стало особенно очевидно (даже и без ясного «политического» сознания), что там ничего больше не производят, а только лишь воспроизводят (преподавателей, знания и культуру, каковые сами становятся факторами воспроизводства системы в целом)» (Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: «Добросвет», 2000, с. 86).

32. «Идя  по нитке событий с конца к началу, наконец, удалось добраться до того истока, от которого пошли все события» (Булгаков М. Мастер и Маргарита // <http://lib.ru/BULGAKOW/master.txt>).

33. См. напр.: Haffner Peter. Should We Cut Off the Hands of Thieves? // George Weber's Lonely Islands: The Andamanese <http://www.andaman.orgbookreprintshaffnerrep-haffner.htm>; Сандомирская И. Книга о Родине. Опыт анализа дискурсивных практик. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 50. Wien, 2001, с. 81, 115-144. <http://yanko.lib.ru/books/cultur/sadomirskaya-rodina.htm>; Клейн Л.С. Воскрешение Перуна. К реконструкции восточнославянского язычества. СПб.: Евразия, 2004, с. 108.

34. Нилогов А. Тут вам не там. Учение об археомодерне за пять минут для самых маленьких // «Арктогея». 30.5.2008. <http://arcto.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=1478 >.

35. См. напр.: Haffner, Peter. Should We Cut Off the Hands of Thieves? // George Weber's Lonely Islands: The Andamanese. - <http://www.andaman.orgbookreprintshaffnerrep-haffner.htm >; Сандомирская И. Книга о Родине. Опыт анализа дискурсивных практик. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 50. Wien, 2001, с. 81, 115-144. - < http://yanko.lib.ru/books/cultur/sadomirskaya-rodina.htm >; Клейн Л.С. Воскрешение Перуна. К реконструкции восточнославянского язычества. СПб.: Евразия, 2004, с. 108 и. др.

36. Лотман Ю.М. Вместо предисловия // Лотман Ю.М. Избранные статьи в трех томах. Т. I. Статьи по семиотике и топологии культуры. Таллин: Издательство «Александра», 1992, с. 10.

37. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политическая литература, 1991, с 377; «Сегодня книга лишь одна из возможных распечаток компьютерной версии – твёрдая копия. Разрушается устоявшаяся ценностная шкала: рукопись – предварительное состояние, книга – окончательное, рукопись можно править, книгу – нет. Рукопись, прошедшая редакторскую правку, цензуру, рецензирование, теряет способность к коррекции, переписыванию и дополнению, приобретая статус окончательного, канонического текста. Его место занимает компьютерный текст. Именно он становится матричным, всегда актуальным для прочтения, сохраняя при этом свойство рукописи: податливость и обратимость написанного; он похож более на рукописный список, чем на тиражный (уже неизменяемый) экземпляр книги, возвращая результат творческих усилий в «дописьменную ситуацию», в ситуацию постоянно корректирующей текст устной традиции. Он даёт качество ремесленности, характерное древнему способу самовоплощения» (Савчук В. Конверсия искусства. СПб.: ООО «Издательство «Петрополис»», 2001, с. 268-269).

38. Эко У. Предисловие к английскому изданию: Yuri M. Lotman. Universe of the mind: a semiotic theory of culture. London, New York, 1990 // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М.: «Языки русской культуры», 1996, с. 411.

39. Даже ”Последняя страница Интернета” имеет не менее дюжины вариантов.

40. См., напр.: Ромбандеева Е.И.  Душа и звезды. «История народа манси (вогулов) и его духовная культура. Сургут: «Северный дом», 1993, с. 9; Хейккинен К. Как этнографическая активность творит «своих» и «чужих» // «Свое» и «чужое» в культуре: Сборник научных статей / Отв. ред. В. М. Пивоев; ПетрГУ. Вып. 2. Петрозаводск, 2001, с.122-128; Молданова Т.А. Архетипы в мире сновидений хантов. - Томск, 2001, с. 19-20; Леетэ А. Об источниках традиционных знаний // Семиозис и культура. Сборник научных статей. Сыктывкар, 2005, с. 204.

 

© А.А. Сурво

© В.Э. Шарапов

 

 

Журнал создан в сотрудничестве с Министерством регионального развития Российской Федерации

 

 

Назад

При перепечатке оригинальных материалов обязательна ссылка на
«Вопросы истории и культуры северных стран и территорий»